Вступление

Самое свежее

Led Zeppelin

Бутусов +
Deadушки =
6 месяцев

Интервью с Ильёй Кормильцевым

— Илья, давайте начнем с предыстории?

— Как это водится, еще в школе я спекулировал пластинками. И дружил со всеми хулиганами, игравшими на электрических гитарах. Они сами делали их: красили красной краской и сверху покрывали лаком для ногтей, чтобы гитары блестели. Я сам тоже что-то пытался играть на бас-гитаре, но у меня слабо это получалась. Может быть, потому что вто время я не ходил ни в какие музыкальные школы и вообще не занимался музыкой. Дело в том, что параллельно у меня было множество других интересов. И до двадцати лет отношение к музыке было лишь пассивное. Я был только активным коллекционером пластинок, обменщиком и спекулянтом, как тогда принято было говорить. И не было никаких мыслей о том, чтобы делать свою музыку. Я только любил просвещать всех, переводя статьи из западной прессы и тексты зарубежных англоязычных групп. В общем как человек, владеющий языками, подвизался в качестве просветителя-переводчика. И собственно говоря, настоящий контакт с музыкой произошел уже в университете, причем на последних курсах. Поскольку именно в то время началось дискотечное движение, потрясшее просторы всего Советского Союза.

— Вы учились в Свердловске?

— Первые два года проучился в Питере, затем переехал в Свердловск. И заканчивал университет уже там. И как это ни смешно и ни парадоксально, из Питера уехал потому, что не смог найти себе приятелей по интересам. Действительно бывают такие вещи, что, видимо, не судьба. Почему-то я не нащупал питерскую рок-н-ролльную тусовку. Она прошла мимо меня. Хотя я и посещал какие-то концерты. И вместе с Борисом Борисовичем мы одновременно ходили по одному и тому же корпусу — это на 8-й линии (улица в С.-Петербурге). Но очевидно, что контакты все-таки были невозможны, поскольку я был первокурсником, а он — аспирантом. К тому же учились на разных факультетах.

— Но в лицо вы его знали?

— Нет. Тогда в Питере были другие великие имена: "Россияне", "Аргонавты" и т.д., то есть группы другой генерации, которые были намного старше, волосатые и джинсатые. Короче говоря, не подходи! Я ходил на их концерты, но, соответственно, к ним не подходил, потому что... потому что — щенок! Когда же переехал в Екатеринбург, и появилось дискотечное движение. У нас в университете, например, была дискотека "220 вольт", которой я заправлял вместе с моим дружком Владиславом Малаховым. Мы были ди-джеями. И даже тайком от ОБХСС и профкома зарабатывали какие-то деньги, разъезжая с платными концертами по студенческим общежитиям. Нам платили три рубля за вход.

— И все — вам?

— Все нам (смеется).

— А с комендантом общежития как рассчитывались?

— Расчет всегда был один: бутылка, бутылка, бутылка... Именно такими были способы финансовых взаимоотношений. Что же касается дискотеки, то в первом отделении мы старались немножечко что-то популяризировать. А во втором, как и полагалось, были танцы до упаду. Базировались же мы в студенческом клубе Уральского университета на 9-м этаже — у нас там было свое помещение. Тогда-то мы начали замечать наших местных музыкантов, которые обосновались там же: просто до нас доносились звуки репетиций из-за двери напротив. Начали с ними пересекаться. В то время я и познакомился с г-ном Пантыкиным. Это был переломный момент, поскольку он предложил мне написать первые песни. До сих пор же — еще с раннего подросткового возраста — я писал только стихи, которые не были сориентированы на музыку. А Пантыкин остро нуждался в авторе текстов. В общем-то, с этого все и началось. Шел 1980 год. Я согласился, потому что сама идея была свежа и необычна: я и не думал, что можно делать песни на русском языке. Да, уже была "Машина времени". Но как какая-то рок-группа она нами всерьез не воспринималась. Это был такой ВИА, только немножечко позлее и чуть-чуть помоднее, чем ряд других.

— То есть как рок-группу "Машину" вы никогда не воспринимали?

— Никогда. Какая это рок-группа?! Да, мы ходили на ее концерты. Но к тому времени я уже видел рок-группы "пороковее", например, тех же народных демократов, которые и разъезжали с концертами: "Локомотив ГТ" , "Скальдове" и т.д. К тому же мы ведь слушали западную музыку. А "Машина времени" скорее была из той же области, что и Высоцкий. По крайней мере, такое восприятие было у меня и у моих друзей — за все поколение говорить не могу. Что же касается "аквариумов" и "майков", так мы о них даже не подозревали. И было полное ощущение, что изобретаем велосипед, и что до нас никто об этом особо еще не задумывался. Более того, я уверен, что если бы не было такого ощущения, ничего и не получилось бы. То есть для того, чтобы делать такие сумасшедшие вещи (в смысле — сумасшедшие не по качеству, а по намерениям), надо находиться в святой невинности и в полном невежестве (смеется). Собственно, в таком историческом контексте и появились первые песни.

— То есть если бы у вас не было ощущения, что вы первые, то и не занимались бы этим?

— Ну да. Думаю, что в этом случае не возникало такого приятного чувства, ощущения некоего пионерства.

— Тексты же песен в отличие от стихов требуют определенной эстетики. Насколько тяжело давалось их сочинение?

— Я уже и не помню. Но мне кажется, что это было довольно естественно. Потому что все мы выросли на английских и американских песнях. Конечно, главный объект для подражания были они — враги забугорные. И поэтому мы примерно представляли, в чем состоит эта эстетика. Я почему и говорю, что изобретали велосипед, потому что, никого не зная, мы никому из отечественных коллективов подражать не пытались.

— О чем были эти первые тексты?

— Вау!.. О бессмысленности и трагизме существования (смеется). Они были с философским закосом, но не в духе "Машины времени" — бытовой философии там не было и близко. Это скорее походило на то, что позже появилось у "металлических" групп: песни с космическим размахом — Бог, дьявол, личность. Социального протеста там не было. Потому что для меня социальный протест — это что-то отрефлексированное, то есть ангажированное творчество, выражающее определенную идеологию. Если выражаться не очень конкретно — то эдакий памфлет. А если расширять этот термин неоправданно бесконечно, то социальным протестом по большому счету является все искусство от начала до конца. Конечно, появление наших песен было вызвано каким-то недовольством. Но тогда возникает вопрос: на чем базировалось это недовольство? Нам был 21 год. Все уже были женаты, с детьми. Но во многих смыслах по менталитету мы соответствовали нынешним, скажем, 15-летним подросткам. Потому и наше творчество носило такую направленность: протест не столько социальный, сколько против устройства Вселенной (смеется), все эти богоискательские или дьяволоискательские замахи. Все это было скорее из этой оперы. И, в общем, совершенно неважно, где происходила история, рассказанная в наших песнях, — в Америке или в России. Это ведь общие вещи и понятия. То есть какого-то социального протеста в том плане, как это происходило даже у "Машины времени", у нас и близко не было. Нам это казалось неинтересным. Мы, как мне кажется, и не мыслили на этом уровне.

— А с Бутусовым как познакомились?

— Через два года после знакомства с Пантыкиным. Дело в том, что зимой 1983 года уже возникло что-то вроде рок-движения, поскольку в Свердловске жил и трудился десяток коллективов, которые играли что-то в этом же духе...

— Но Рок-клуба еще не существовало?

— Нет. Вообще ничего не было. Мы просто играли. Но тогда-то местные власти первый раз озаботились вопросом, что же это такое. Однако очевидно, что еще не было установки мочить это дело — просто хотели разобраться и организовать, одним словом, внести свое партийное руководство. И они организовали мероприятие, названное "семинаром": комсомол всех собрал, переписал и устроил пьянку за городом, в пансионате.

— Свердловский Рок-клуб, очевидно, создавался аналогично, как и другие рок-клубы — схема общая: комсомольцы собирают, переписывают?..

— Да, схема общая. Комсомольцев бьют по "башне" и говорят: "У вас играют какие-то несоответствующие музыки". Комсомольцы отвечают: "Сейчас мы их организуем и воспитаем". Поскольку головные боли им ни к чему. У них другие развлечения были: ездить на семинары, с девочками в баню ходить и т.д. И чтобы партийное начальство не наказало их, они и пытаются организовать это дело. И до 1984 года никаких репрессий в отношении рок-н-ролла не возникало. Но и не оказывалось никакой помощи. Тогда существовал единственный вариант коммерческой музыки — филармонии с их государственной системой. А то, что делали мы, уже считалось самодеятельностью. Вот и занимайся своей самодеятельностью до посинения — если, конечно, хочешь. Выступай на смотрах... А когда в 1983 году всех собрали, все и перезнакомились. Там-то и появились Бутусов с Умецким, представлявшие свою группу "Али-баба и сорок разбойников". Они привезли свой первый альбом и подошли к Пантыкину и ко мне. Попросили, чтобы мы послушали. "Портвейн принесете, тогда послушаем, “ — ответили мы. Они принесли портвейн. Так и познакомились (смеется).

— Какие-то воспоминания от этого альбома остались?

— Осталось впечатление от портвейна. Поскольку, как и было принято в то время, состоялась просто грандиозная пьянка, в которой тела комсомольцев и рокеров смешались в одном континууме алкогольного опьянения. И осталось смутное впечатление от того, что кто-то орал, кто-то кричал, кто-то ставил какие-то записи. Что же касается Умецкого и Бутусова, то скорее осталось впечатление от них как от людей, чем от их творчества — такие они были стильные по сравнению с нашей пестрой шайкой. Вылизанные, с иголочки. Архдизайнеры! Такая наша екатеринбургская внутренняя Прибалтика. Ведь студенты Архитектурного за лето на халтурах (они оформляли детские уголки и рестораны) зарабатывали пару тысяч рублей — это еще по тем временам. Все они купались в современном искусстве и считались эдаким передовым краем, почти форпостом.

— Почему вы назвали это "внутренней Прибалтикой"?

— Они, дизайнеры, нашивали какие-то "бахромы", архитектурные женщины шили какие-то фирменные прикиды, взятые из журналов. То есть все там было слегка по-несоветски. И хотя в действительности "совок" "совком", но лагерь был повеселее.

— Но к Прибалтике у вас было особое отношение?

— Я рассматривал ее тогда, как отдел "совкового" барака, в котором чуть-чуть больше позволено.

— Но вот это выражение "внутренняя Прибалтика" бытовало среди вас?

— Нет-нет. Это просто я сейчас попытался метафору дать этому состоянию... Да, а музыка Бутусова и Умецкого тогда не очень запомнилась. Она в каком-то смысле показалась детским садом. Но всем понравилось, как Слава, не щадя себя, орал совсем ранние песни, которые уже всеми забыты — песни "Наутилуса" первого разлива.

— А кто в то время писал музыку и слова?

— Сами Дима и Слава, еще какие-то их друзья, например, Игорь Гончаров. У них была своя тусовка. Познакомившись же, мы стали время от времени встречаться на каких-то совместных пьянках. То есть они жили достаточно отдельно. Настоящее сближение стало происходить позже — году в 1984-м или 1985-м. Мы тогда жили "джюсовскими" интересами. У нас тоже была своя тусовка, своя музыка и великий Пантыкин, который в то время в Свердловске достигал размеров БГ, Макаревича и Никольского вместе взятых. Он был без вопросов мэтром номер раз. К тому же мы были слегка старше. Пусть всего лишь года на три, но для этого возраста три-четыре года достаточно многое значили. Мы считали Бутусова и Умецкого.... молодыми (смеется). Сближение началось, когда "Урфин Джюс" уже начал разваливаться...

— Почему начал разваливаться?

— Замотали. Дело в том, что в 1984 году в Свердловске, наконец, начались репрессии, правда, с большим опозданием по сравнению с какой-нибудь Москвой или чем-нибудь в этом стиле. Вся эта волна докатилась до нас уже уже при Черненко. "А вы как боретесь с рок-н-роллом? Ну-ка отчитайтесь!". И наши комсомольцы, почесав репы, решили, что раз уж начальство велит, надо как-то бороться. Стоит заметить, собственную инициативу они никогда не проявляли. Им всегда приходили страшные бумаги из Москвы со списком запрещенных коллективов и альбомов... И вот так "Урфин Джюс" стал главной жертвой: всех сразу начали выгонять из институтов. Слава Богу, что большинство уже позаканчивало, и потому выгонять было просто неоткуда. Но все равно пытались, как могли: мотали нервы, хотя ничего страшного в этом не было...

— Вам тоже мотали нервы?

— Да чего-то вызывали — в обкоме комсомола разбирались. Ведь комитетчики носу не показывали и прямо себя не демонстрировали. Они действовали закулисно — исключительно через кураторов комсомола. То есть противостояние происходило именно на этом уровне: нервы трепали реальные функционеры.

— Наверняка это вы сейчас говорите с иронией. А в то время было ведь не до смеха?

— Конечно, было неприятно. Но опять-таки, познакомившись с опытом других граждан, понимаешь, что это был детский сад по сравнению с тем, что произошло с "Браво" или, скажем, "Воскресеньем". На нас-то по закону не воздействовали. Только на уровне идеологии. Грозились, например, исключить из комсомола. Но в результате никого не исключили. Это все были такие страшилки. Во-первых, потому, что в Свердловске была своя среда. А во-вторых, самим коллективам, против которых и обрушили гнев, было очень трудно что-то пришить. Настолько в содержании и эстетике не было ничего социально вызывающего. И любому было понятно, что это не чужое и не чуждое. Ведь не существовало никаких песен протеста — в строгом смысле этого понятия: чтобы обнаруживались какие-то конкретности с указанием адресата. И не потому что была разлита такая уж эзопова речь, а потому что... Сколько я ни вспоминаю это время, в нашем собственном сознании врагом номер один был гладкий такой мальчик-фарцовщик, скорее всего комсомолец, который слушает советскую эстрадную музыку - всякую попсу, он мерзок и деньги зарабатывает незаконными путями. И при этом обязательно куда-нибудь стучит. Но как я сейчас понимаю, врагами-то на самом деле вот они-то и были — те, кто и пришел нынче к власти (смеется), а не коммунисты в старом смысле — в смысле полярности — советская/антисоветская идеология. Если разбирать сейчас с позиции философского анализа песни, которые мы тогда писали, то скорее назовем их антибуржуазными с левацких позиций, чем антикоммунистическими. К слову, мы не очень-то и понимали, за что нас, собственно говоря, мучат. И даже старательно и честно доказывали в комитете комсомола, что занимаемся общей борьбой с общих позиций. То есть мы не понимали, что эти люди давно уже перекрасились, и на самом деле для них это и есть жизнь: купить "Жигули" вне очереди и т.д... Насколько я теперь понимаю, мы были значительно "левее" в тот период чем те, кто нас воспитывал. Едва ли мы тогда понимали, что такое на самом деле советская власть с позиции как левого, так и правого, как патриотического, так и либерально-демократического диссидентства. У нас были совсем другие взгляды. Противостояние со взрослыми было скорее поколенческое и больше эстетическое.

Я вот эту нашу позицию всю жизнь пытаюсь объяснить. Но никому это не нравится. Когда мы впервые приехали в Питер, на нас смотрели как на оппортунистов! И когда мы начинали все это рассказывать, питерцы предполагали, что мы из КГБ. Все эти страсти, тесную связь рок-музыки с диссидентством мы не понимали вообще! Да, мы читали того же Аксенова, но тут же брезгливо откладывали в сторону. Или когда слушали западные "голоса", и вдруг раздавался чей-то плачущий и что-то докладывающий голос, тут же кто-то из нас говорил: "Да убери этого козла! Переключи на рок-н-ролл!". То есть и антисоветское, и советское отвергалось с равной силой. Наша позиция была — позиция абсолютной свободы: гулять с девками, пить портвейн, слушать и играть рок-н-ролл. И когда позже мы начали общаться с питерцами (и, особенно, с москвичами), мы друг друга не понимали в принципе! Они рассказывали, что их вяжут, таскают в ментовку. Мы удивлялись — за что?! И начинали подозревать, что, может быть, они на самом деле что-то такое делали, то есть вели себя как-то запредельно вызывающе? Мы же не знали, что такое милиция — мы с комсомольцами воевали! Все приличные люди, с образованием. Очень многие (больше, чем в Питере или Москве) — с музыкальным. К сожалению, мы были немножко невежественны, потому что, как сейчас понимаю, если бы мы сами могли себя отрефлексировать, развить позицию, то она (наша позиция) была бы на самом деле намного более продвинутой, передовой. Мы же многого не знали и были очень провинциально наивны.

— Тем не менее, Свердловский Рок-клуб был известен. В то время на слуху были четыре рок-клуба: Москва, Питер, Рига и Свердловск...

— С Питерским мы столкнулись в 1983 году, когда сами занимались музыкой уже года три, но по-прежнему варились в собственном соку. Вскоре до нас стали доходить какие-то записи из Питера. Затем приехал Майк. Но приехал не с концертами, а с разведкой: типа, что здесь происходит? Приехал как парламентарий (смеется). Он тусовался и пил портвейн. Однако обе наши субкультуры с большим трудом находили друг с другом общий язык. Причем с трудом ничуть не меньшим, чем мы находили общий язык с тем же официозом. Это сейчас уже приукрашено...

— Некое братство...

— Никакого братства не было. Более того, мы во многом воспринимали их как людей, занимающихся чем-то совсем не похожим на нас, не туда, с нашей точки зрения, направленным. Москва же вообще никогда не воспринималась нами всерьез: они там всегда были в опасной близости от эстрады... Вчера придумал новое название для государства со столицей в Москве: Речь Попсовитая (смеется). Причем если старшее поколение очень настороженно относилось к Питеру, то те, кто помоложе (типа "Наутилуса"), потянулись к нему в большей степени. И мы — я и Слава Бутусов — в 1984 году поехали с ответным визитом. Правда, к нам от обкома комсомола был приставлен функционер Марат Файрушин, который явно работал на "контору". И мы постоянно пытались от него оторваться, чтобы нормально пообщаться с питерскими. Потому что с Маратом нас не брали ни в одну панковскую компанию. Марат был в костюме и при галстуке. И потому у панков сразу вызывал ужас и оторопь. Они немедленно требовали скинуть его с хвоста! А мы отвечали: "Ну че? Он безобидный парень. Напишет и напишет. Пусть знакомится с жизнью!". Попав тогда же на питерский фестиваль, мы были просто потрясены их конспирацией, атмосферой какого-то стрема. Мы не понимали: зачем это все? Ведь, скажем, мы сами от комсомольцев практически ничего не скрывали, кроме одного единственного факта: что расписываем и распространяем-рассылаем пленки (нам это казалось опасным моментом). Обо всем остальном им было известно. Может, мы из-за этого и страдали? Впрочем какая-то честность взаимоотношений все же присутствовала. Может быть, еще потому, что мы интуитивно, по их мордам чувствовали, что им не очень-то интересно воевать с нами, что их просто заставляют?

— А что касается Майка — он как приехал, так и уехал?

— Ну, неделю попил портвейн и уехал. При этом мы обменялись взаимными концепциями. В 1985 году он снова приезжал — уже с концертами. Затем у нас появился Шевчук, которого мы углядели одними из первых. Дело в том, что из Уфы пришли его пленки, и когда Шевчука там начали гонять (ему сказали, что голову проломят, если он будет болтаться в Уфе), мы предложили ему переехать в Свердловск. Шевчук приехал, жил на квартирах у друзей, работал в коллективе "Глобус" (между собой мы называли его "Жлобус"), который в Парке культуры и отдыха им. Маяковского на танцах рубил всякие патриотические песни, типа "Молодость", "Обернись, незнакомый прохожий", то есть такой пафосный репертуар. Просто они таким образом зарабатывали себе на жизнь и на аппаратуру. А в свободное время занимались уже творчеством. Позже "Глобус" играл в ресторане "Центральный". И когда там начинались драки и кидались стулья, музыканты тут же прятались. В общем все было как в хорошем ковбойском фильме.

— То есть Шевчук тоже, по существу, как приехал, так и уехал?

— Да. После Свердловска он отправился в Москву. Понимания у нас он не нашел, поскольку его социальный градус не был никому близок. У всех вызывала уважение его смелость. И его голос. Но когда он начинал говорить про Льва Толстого и Галича, все пожимали плечами: "Какой на хрен Толстой?! Какой Галич?! Давай лучше поговорим о Гарри Ньюмане!". То есть позиция Екатеринбурга скорее всегда была антисоциальна. Хотя, естественно, в песни все равно что-то попадало. Но считалось дурным тоном быть очень социально ангажированным. Единственной признанной идеологией был рок-н-ролл.

— А как складывались отношения с Бутусовым?

— Спустя какое-то время оказалось, что мы стали жить через два квартала. Дело в том, что его отец (крупный строительный начальник, командующий этими ужасными поездами, которые кладут перед собой железную дорогу; он же в Свердловск из Сургута приехал) купил Славе квартиру. И мы оказались с ним на расстоянии нескольких дворов. Начали ходить друг к другу курить и что-то обсуждать. Тогда и написали пару эпизодических песен. Впрочем, желания долго друг с другом сотрудничать еще не возникало... Помню, что одну песню надо было написать про Новый год.

— Надо было?

— Это произошло на заре перестройки — в конце 1984 года. Тогда телевидение разрешило сделать какую-то молодежную программу, на которую пригласили все группы. Но чтобы пели не всякие там свои гадости про непонятно что, нам следовало написать песни про народный советский праздник — Новый год. И мы написали такую песню. Причем спокойно это воспринимали: надо, так надо. И не думали, что это какой-то прогиб.

— Все ж не про коммунизм!

— Да-да! Все ж не про взрослых (смеется). А у меня — у одного из немногих в Екатеринбурге — была портативная студия. И я всем, кого считал достойными, давал ее записывать свои альбомы. "Наутилусу" эта студия понадобилась в феврале-марте 1985 года. Тогда-то и произошло наше сближение — когда мы начали записывать "Невидимку". Этот альбом вызвался записывать мой друг Леня Порохня. И мы решили включить в этот альбом одну песню, которую написали вместе со Славой. К слову, с Пантыкиным отношения уже стали просто никакие. В то время "Урфин Джюс", приняв на себя весь удар борьбы с комсомолом и два года промучившись в хождениях по всяким приемным с уставными документами, наконец, загнулся — ножки вверх. То есть "Урфин Джюс", погрузившись в бюрократическую пучину и принеся себя в жертву, пал трупом к основанию Свердловского рок-клуба (смеется). А дальше начались рок-клубовские времена. Дальше все известно. До 1985 года были в основном темные моменты истории. Затем все внезапно переместилось в плоскость всеобщего интереса. Эта история более описанная, скажем так. И намного менее интересная, на самом деле. Она более близка к профессиональной деятельности. До сих пор же мы, конечно, ходили на работу, но жили всем этим. Ведь когда тридцать человек... Я понимаю, почему большевикам так было интересно вначале, когда собирались 1-й, 2-й, 3-й съезды, когда сто человек, которых никто не знает, кроме них самих, считают себя центром мира! Такая интенсивность жизни — все посвящается одной только борьбе, жизнь — не отмазка, а жизнь с перерывом на сон — очень стимулирует. С утра разговоры, созвоны, записи, прослушивания, занятия, в общем такая сектантская интенсивность. После этого все было уже не так. Тогда уже включились другие механизмы.

— Что касается песен "Наутилуса" — у них есть истории?

— Есть, конечно. Но я сам уже, честно говоря, не помню. Я предпочитаю забывать. Из меня мемуарист никакой. Меня всегда по большому счету больше интересует настоящее и будущее... У всех песен, конечно, были какие-то истории. Но все, что я написал, через два года уже не ощущал как свое, то есть я дистанцируюсь по отношению к этому. Становлюсь в позу наблюдателя. То есть, естественно, я знаю, что это я. Но восприятие уже другое — я просто смотрю со стороны, и думаю: хорошо это или плохо. Вот что-то переслушаю много лет спустя, и скажу: "О! Это было совсем не так плохо и даже интересно". То есть я очень быстро перехожу с позиции творца в позицию критика. Созданное очень быстро перестает греть меня. Хотя, конечно, есть так называемые творцы-мастурбанты, как я их называю, которые могут веками купаться в своем собственном творчестве, прослушивая, как же это сыграно-спето. Для меня это mauvais ton (смеется). Мне это интересно, пока делаешь это, пока это доставляет кайф. А сделав... Ну конечно, переживаешь — понравится, не понравится. Но сам наслаждения от этого уже не испытываешь — от чтения, от прослушивания.

— С позиции критика какие вещи, по вашему мнению, все-таки удались?

— У "Наутилуса"? Да многое мне и до сих пор нравится. Я не нахожу, что бы это было особенно плохо — с поправками на время и на возможности.

— Песни писались под Бутусова или от вашего имени?

— А черт его знает! Ведь был создан некий образ Славы — эдакий Бурмильцев. Это была такая точка пересечения или компромисс чувства, эмоция, позиция, эстетика, которая была одинаково для нас обоих приемлема и интересна. В результате мы подсознательно начали на нее работать. А может, не так уж подсознательно. Просто мы нащупали этот образ, это настроение. И начали стараться работать в этом же духе. Правда, этот образ постепенно превратился в некую независимую синтетическую личность, начавшую самостоятельное существование. Поначалу это был и я — не я, и Слава — не Слава, а придуманный герой. Но естественно, долгая жизнь вместе с этим героем не могла не повлиять. И началась профессиональная трансформация. То есть мы сами попали под влияние этого лирического героя (смеется).

— Попали под лошадь. Это, наверное, как с митьками: Владимир Шинкарев написал трактат "Митьки", а дальше уже Дмитрию Шагину пришлось соответствовать тому, что было написано.

— Да, это старая история: кто такой артист Тихонов? — это Штирлиц. То есть в известной степени мы попали в рабство к этому образу. Но Слава, быть может, в большей степени, потому что ему еще и визуально, на своем собственном теле надо было воплощать этот образ. Я — в меньшей степени, потому что этому поэтическому настроению я, может быть, и не следую совсем в повседневной жизни. Но, тем не менее, попали оба.

— Однако в поэзии этот образ довлел?

— Ну да. Но я не задумывался над этим, потому что это чисто подсознательные творческие вещи. То есть я не задумывался: писать мне на бумаге план или нет. Все-таки это было нечто того: вот это "Наутилус", а вот это — нет, наше — не наше. На уровне именно такого отбора. Так и родился человек по имени Слава Наутилус. Дальше он всеми реально и правил.

— То есть?

— В том числе и нами самими. Так всегда бывает.

— Почему, по вашему мнению, Умецкий и Бутусов сходились-расходились? В силу только личностных причин?

— Конечно, и в силу этого. Но, в сущности, в группе не могло быть двух лидеров.

— То, что называется: два медведя в одной берлоге не уживаются?

— Кто-то кого-то рано или поздно должен был подсидеть. Потому что на стартовом этапе "Наутилуса" трудно было сказать, кто был более популярен в глазах публики — Слава или Дима. Перелом начался только в Москве, когда Слава определенно начал выдвигаться на первую роль как человек поющий и все такое прочее. Но в Свердловске, где все было проще и доступнее, и все происходило, как сейчас говорят, в клубной обстановке, большую роль играла возможность наблюдать все это в непосредственной близи. Слава был человеком-рупором, который произносит слова, а лидером группы — в административном, идейном и всяком другом плане — был Дима. К тому же поначалу он пользовался огромной популярностью у девушек (больше, чем Слава) благодаря своей оригинальной внешности и странным понтам...

— Например?

— Ну, он был такой очень артистичный — в отличие от Славы, которого как посадишь, так он и сидит (смеется). Ведь Слава переносится с места на место просто как туловище (смеется). Надеваются сапоги, Слава ставится перед микрофоном — туловище стоит. Садится в кресло — туловище сидит. А Дима был человеком светским, общительным, со своим специфическим чувством юмора, очень ехидным и понтовым. Слава же поначалу находился в Диминой тени. Потом он начал все больше и больше выдвигаться на первый план. Дима же все больше и больше отодвигался, потому что симпатичность человека играет очень большую роль в подпольной, культовой, сектантской, кастовой среде, когда есть возможность непосредственного общения. Когда же ты играешь на стадионе или в большом зале, этой симпатичности уже не видно. Заметен лишь герой, на которого направлены все прожектора, — тот, кто поет. И Дима стал задвигаться. Эдакий барон Мюнхгаузен с бас-гитарой на заднем плане, который что-то изображает из себя. И тогда Дима начал таять прямо на глазах. Кроме того, сработала московская концепция "звездизма": все внимание должно быть обращено на звезду, а остальные — просто рабочие лошади. В Свердловске этого не было в принципе, потому что там было вольное общение, там публика просто перепутывалась с самими музыкантами. Как это всегда и бывает в такой самодеятельности. А тут журналисты, естественно, бегут к парню, который пел. Просто автоматически. Потому что думать можно меньше... Простите, Сережа. Но так ситуация быстрее переводится в текст (смеется). "Что вы думаете об этом?". — "Я думаю, что мы выступили хорошо". — "Он думает, что они выступили хорошо. Что вы хотели сказать этой песней?". — "Мы ничего не хотели сказать этой песней". — "Он ничего не хотел сказать этой песней"...

—   Спаси-ибо!

Кормильцев смеется.

— С вашей точки зрения, чем была вызвана смерть "Наутилуса"? Когда Бутусов приезжал в прошлом году репетировать проект "Овалы", он утверждал, что ему в удовольствие этим заниматься. Может быть, даже впервые в жизни.

— Вы не видели его интервью в Москве? Сейчас он говорит об "Овалах" то же самое, что когда-то говорил о "Наутилусе" — его заставили заниматься этим проектом. Это обычная Славина позиция. Он — человек, который... Есть тип творцов... Слава — человек, которому интересно придумывать, но неинтересно доделывать. Он — непрофессиональный человек. И наслаждение получает в момент придумывания концепции. В "Наутилусе" была среда, которая в этом смысле его очень удовлетворяла, потому что за него всегда все доделывали — песни, идеи. И поэтому он мог позволить себе роскошь критиковать и говорить, что они все сделали не так — и аранжировки не те, и клип не тот, и вообще все это ему не нравится. То есть Слава в этом смысле такой ловкий фрукт, который любит всю ответственность сваливать на чужие плечи. Что очень, кстати, настораживает меня сейчас в политическом смысле, поскольку у нас у власти в лице Путина находится Славин астрологический двойник... Славе было бы очень удобно, если бы не приходилось ездить на концерты, где приходится работать уже самому. О чем он всегда и стенал во всех интервью. И тут тоже — пока он это задумывал-придумывал, ему было весело. Когда он понял, что должен снова ездить, давать концерты и интервью, ему сразу стало неинтересно. Он ведь на самом деле не хочет быть звездой, артистом. И никогда не хотел. Но в этих условиях он никак иначе выжить не мог. Ему всегда хотелось оставаться в тени, в рамках студии. Но никогда такой возможности не было. А потом он, к сожалению, при таких намерениях просто не научился многим умениям, чтобы быть продюсером или просто композитором. Потому что поленился. Но амбиции у него тоже, безусловно, были. Это нормально. Однако как человек может не хотеть быть популярным и интересным другим? Дело в том, что это его личная проблема. Слава никогда не хочет будней творчества, ему нужны только праздники творчества. По-моему, сейчас происходит то же самое.

Конечно, "Наутилус" пережил себя. Но если быть абсолютно честным, то когда мы говорим "Наутилус", подразумеваем примерно четыре различных группы, которые и существовали в течение всего этого времени. Речь не только о составах, но и о музыке, концепции. Нельзя сказать, что "Наутилус" был консервативен и не мутировал, что он постоянно делал одну и ту же музыку. Но он все равно пережил себя — пережил как имя, как образ, потому что образ все равно давил. Давили необходимость всегда быть трагидраматичным и невозможность быть ироничным и легкомысленным. Все, что делал "Наутилус", всегда было очень серьезно — во всех заявлениях мировоззренческого толка. Это, наверное, давило на Славу. Поэтому он и хотел песни для детей писать. Но те же "Овалы" как "Наутилус" никто всерьез не воспринимает. И этот персонаж — Слава Наутилус — в общем-то достал всех авторов после того, как стало понятно, что за его рамки выйти никак нельзя. Эту личность, созданную коллективным творческим воображением, изменить невозможно. Нельзя вложить в ее уста что-то новое, потому что публика этого не примет. И вот под воздействием этих обстоятельств Славе и надоела эта затянувшаяся история. В этом и заключается причина смерти "Наутилуса".

— Долго ли продолжалась агония?

— На самом деле никакой агонии не было. Перед смертью больной чувствовал себя хорошо как никогда (смеется)! То есть вкладывались огромные деньги в дальнейшее развитие коллектива. Причем впервые деньги вкладывались не советские, а ирландские. И до сих пор права принадлежат ирландской компании, которая сейчас их передала в лицензию "Sony Music Russia".

— Ирландская субмарина?

— Ну да. Вкладывались большие деньги в дальнейшее развитие коллектива уже в рамках Британии. Слава был очень увлечен этой идеей английского этапа. Но тут-то пошли параллельные процессы. А Слава такой человек — ему надо, чтобы кто-то другой за него сказал ему: "Слава, да что такое? забей на это! Пора начать делать что-то другое!..". И такие люди нашлись. Они надавили на все эти болезненные точки в его психике и сказали: "Тебе все эти люди нужны?! Да ты сам собой хороший гений! Не надоел тебе этот "Наутилус"? Ты же из-за него не можешь себя выразить!". И это подействовало на Славу в том духе, что, мол, бояре все тебе врут, а я тебе, царь православный, правду скажу. Ты только меня слушай! И Слава поддался этому. И уже на середине этой британской истории внезапно начал деструкцию, в результате которой было погублено много хороших замыслов. Например, запись "Яблокитая" была по-настоящему не доделана и брошена на полдороги. Потому что когда инвесторы поняли, что человек сошел с ума и на него рассчитывать больше нельзя, стали сворачивать свою работу.

— Как вообще возникло ирландское предложение?

— Дело в том, что "Апекс Рекордз" — та фирма, которая и занималась "Наутилусом", начала искать зарубежных партнеров. "Harrison De La Huntey" — очень крупная ирландская торговая фирма. Не рекординговый лейбл, а фирма, которая держит в Ирландии под контролем торговлю СD и все концертные билеты, весь прокат. Она также контролирует подавляющее большинство дьюти-фри-шопов в Европе, в аэропортах. Это так называемая небезызвестная "Aer Rianta". И "Апекс Рекордз" продавал через  "Aer Rianta" в дьюти-фри-шопы весь русский репертуар. Это была очень выгодная торговля. И вот в какой-то момент ирландцы решили, что надо менять отношения с партнерами — не быть партнерами, а создать в России новый рекординговый лейбл, который занимался бы русскими артистами. Но поскольку "Наутилус" был основным артистом "Апекса", было решено начать с него.

— Где застало вас известие о смерти "Наутилуса"?

— У постели больного (смеется). Мы были вместе со Славой в Йоркшире. Я уезжал на две недели в Россию. Вернувшись же, увидел надгробие: Слава вкопал во дворе камень, на котором написал годы жизни группы.

— В буквальном смысле?

— Да. Очевидно, не поленился.

— То есть говорить было уже не о чем?

— Нет, было о чем. Хотя я отнесся к этому совершенно спокойно. Меня эта смерть вполне устраивала: мне тоже уже надоела эта игра в русский рок. И хотелось делать совершенно другую музыку и даже под другим названием. Но мы по-разному интерпретировали эту смерть. Я-то расценивал это как смерть "Наутилуса", каким он и был. А Слава расценивал (смеется), как смерть абсолютную. Я сперва не понял, что это полная обструкция всего, всей деятельности. И думал, что это этапный перелом.

— То есть еще одна, очередная смерть "Наутилуса"?

—   Ну да. Но когда Слава с упрямством настоящего советского человека заявил, что этот альбом будет подписан не "Наутилусом помпилиусом", я возразил ему: "Батенька, контракт! Инвесторы!..". Но Слава с пафосом чисто русского человека ответил: "А нам пох...!".

—   "Нам — да, — парировал я. — Но им — нет" (смеется).

И был прав. Как выяснилось в дальнейшем.

— Возникли проблемы?

— Особых проблем не было, кроме того, что контракт был свернут и выполнена была только одна десятая того, что предусматривалось. То есть альбом был недосведен, не последовал его англоязычный вариант, не было ремиксов и т.д., и т.п. "Яблокитай" прокатил по самой минималистической, сокращенной программе.

— Но отношения с Бутусовым вы поддерживаете?

— Их нельзя назвать очень плохими. Охарактеризуем их словом "корректные". Хотя я, как тот, кто, в общем-то, поручился головой за весь этот контракт и разрабатывавший эту британскую историю, конечно, остался в положении слегка подставленного человека. Скажем так. А может, и не слегка.

— Но "Овалы" же вы видели?

— И видели, и слышали. Но для меня это совершенно неинтересная музыка. Для меня это регресс к Славе времен самодеятельности архитектурного института, то есть еще до "Али-бабы". Для меня это какая-то попытка быть большим католиком, чем Папа Римский. В стране сейчас идет откат к ностальгии по "совку". Но он на самом деле неоднозначный и касается только определенных слоев населения. А Слава вернулся к агитбригаде 70-х годов, которая ездила по колхозам с концертами от филармонии. И по нынешним временам выглядит он со своими ностальгическими нотками совершенно нелепо. Хорошо, ностальгируй, но придавай этому хоть какую-то стильность и подобие искусства! Это еще можно было бы понять, если бы это была стилизация. А тут от души песни в духе супругов Никитиных. Это же то искусство, которое было всегда предельно далеко от меня, неинтересно мне. И если мерить даже мерками этого искусства, то "Овалы" сделаны недостаточно качественно. И если уж это Никитины, то должно было быть весело, артистично, с заигрыванием с публикой, как с детьми. Ведь вот что плохо: перенастроившись на какую-то шуточную детскую мультяшную волну, Слава сохранил пафос, драматизм и накал "Наутилуса", то есть серьезность этой каменной неподвижности. Он не смог уйти от самого себя. Хотя очевидно, что это было главной задачей. И если бы он начал действительно отплясывать или танцевать в обнимку с какими-то игрушками, это можно было бы как-то понять. Но он остался в той же позиции каменного гостя — сидит как статуя Командора!

— В Питере "Овалы" вы не видели?

— Видели в Москве. Но они мало чем отличались — лишь присутствием "Лицедеев", которые слегка оживляли это действие.

(В разговор вступает супруга Кормильцева — Алеся Маньковская): Получилось театральное действие: Слава в белом халате сидел посреди сцены, и вокруг него все старательно кричали и плясали. Но, кстати, все обращают внимание на группу "Плато"— она не осталась незамеченной. А так... По моему мнению, это просто плохо сделано. И похоже на экспромт. Но любая импровизация должна быть тщательно выстроена. Однако она имеет право на жизнь, если все это доработать.

И.К.: Преобладает момент капустника, самодеятельности.

— Олег Климов назвал это детским утренником. Ребята из "Плато" говорили, что Бутусов с этим согласился, но с оговоркой: в Минске был детский утренник, в Москве — взрослый.

И.К.: Ну не получилось этого! Детский утренник так и остался детским. Просто стало больше участников.

А.М.: Может быть, Славу сбило то, что он открывал концерт песнями "Наутилуса" и заканчивал ими? В результате получилась такая арка.

И.К.: Очевидно, таково было требование промоутера. Это напоминает печальную цирковую историю: два клоуна вдруг решают поставить "Гамлета". Но не всем дано быть Марселем Марсо или Юрием Никулиным. Большинство клоунов способно быть только клоунами. Здесь же противоположный случай: Слава пытается шутить, но у него не получается. Однако не получается не только потому, что он для публики остается Славой Наутилусом, но и потому что он для самого себя остается Славой Наутилусом. И ведет себя не как Бибигон, а как Слава Наутилус!

А.М.: Причем, судя по интернетовской переписке фанатов "Наутилуса", они искренне стараются понять его...

И.К.: И полюбить. Но не получается (смеется). Они пытаются преодолеть собственное недоумение. Есть в этом своя надуманность. Это называется — "Я пытался уйти от себя...". Нет ощущения того, что человек придумал новую фишку и от души радостно развивает это направление. В этом все равно есть какой-то вызов своему собственному прошлому, причем выдавленный из себя с натугой.

А.М.: Чисто сценически получается, что Слава будто бы хочет быть на втором плане. Но я спрашивала у "Лицедеев", почему они так ведут себя? Складывается такое впечатление, что Слава сидит в некоем невидимом круге, и "Лицедеи" просто не хотят заступать за черту этого круга? Они ответили: "Но это же Слава! Все-таки легенда". Вот этот очерченный круг никому разорвать так и не удалось.

— Это напоминает мне другую историю: Сергей Крылов однажды объяснил, почему он не поет рок-н-ролл. Он буквально сказал: "Если я спою "Родина, еду я на Родину!..", кто же мне поверит?!".

И.К.: Ну да. Точно также Слава пытается петь: "С неба звездочка упала". Но кто же ему поверит? Нет, ну можно такое петь. Но для начала надо, чтобы он сам в это поверил. Но он же не верит! Хотя в какой-то момент Слава, очевидно, все-таки поверил в то, что может быть Бибигоном. Однако теперь разуверился.

— Личность уже сформировалась?

И.К.: Дело в том, что Слава — творец интуитивистского плана. Он никогда не рефлексирует, никогда не думает, что и почему он делает. Он только делает то, что и может делать. В этом смысле он не артист, не профессионал. И для того, чтобы сделать шаг и отказаться от своего предыдущего сценического амплуа, от личины, от маски, надо обдумать все, надо понять, кем ты был, кем хочешь быть. И потом средствами искусства разрушить то впечатление, которое было создано прежде. Но — средствами искусства.

А.М.: Слава просто не актер. Он не умеет играть. И не в состоянии изменить своему 17-летнему амплуа. Илья однажды заметил: если бы Тихонов сыграл Штирлица и ничего после этого не играл, его бы все равно помнили. Но он бы никем больше не был. А так, если поднапрячься, можно вспомнить и другие роли Тихонова. Быть же Смоктуновским не всем дано — чтобы могли сыграть и Гамлета, и Юрия Деточкина. И при этом оставаться Смоктуновским.

И.К.: Да, это в первую очередь не его роль. Есть артисты, которые уходят в роль и не могут из нее выйти. А есть артисты, которые меняют роли.

А.М.: Сначала называют Штирлица, а затем вспоминают, как же его зовут. То есть эта личина уже приклеилась. А в случае со Смоктуновским сперва называют имя, а потом вспоминают, кого же он сыграл. Это действительно должна быть артистическая натура. Такая вот сценка: мы заходим на концерт ''Аквариума" и видим стоящего перед зеркалом Гребенщикова. Борис Борисович повернулся в профиль — посмотрел на себя, поправил волосы, очки и — пошел на сцену. Вот это артист! А в Славе, как мне кажется, нет этого чувства. Это действительно своего рода патология — быть артистом, это ненормально. Слава — нормальный человек. И переступить эту свою нормальность у него не получается.

— То есть с нормальностью ему не повезло?

А.М.: Наоборот — он слишком нормальный! Он — архитектор, который поет. Причем делает это хорошо. Ведь Слава, будучи в свое время очень популярным, вел за собой тысячи и миллионы людей. Однако чувствовал себя от этого, как мне кажется, достаточно некомфортно.

—   (К Кормильцеву) Да?

—    И.К.: Хуже.

—   Илья, насколько понимаю, у вас нет ностальгии по тем временам? Сожаления?

—    И.К.: Сожаление, быть может, и есть. Но сожаление только о том, что не успели что-то сделать. А так этап закончен. Какой смысл возвращаться? Это совершенно бессмысленно.

А.М.: Однажды произошел такой забавный случай: звонит директор Влада Сташевского: "Я прошу прощения, но не могли бы вы написать песню для Влада?". Илья переспрашивает: "Что вы имеете в виду?". — "Песню". — "Я поэт". Там повисла пауза, и затем прозвучал недоуменный вопрос: "А что, музыку разве не вы писали?".

И.К.: То есть попсовое мнение в отличие от рок-н-ролльного — это другая норма. Попсовики думают, что на сцене стоит человек, который всего лишь и делает, что поет. А за ним на самом деле стоит армия тех, кто на этого человека работает (смеется)! В попсе логика прямо противоположная — не может же чувак сам что-то делать! За него забашляли, что-то написали, выдвинули его. Две совершенно разные схемы жизни. Точно также меня или Леху Могилевского не хотели видеть за Славой, потому что некоторых в принципе раздражает понятие каких-то коллег-музыкантов. Им хочется иметь звезду в чистом виде — без этих морд, которые кругом бегают.

А.М.: Мы встречали после концерта разных людей — такая тусовка шоу-бизнеса, которая занимается продажей музыки: директоры радиостанций, тот же Дибров — они были в восторге: наконец-то Слава стал делать что-то для народа! А "Наутилус" — это случайность, которая вдруг случайно стала популярной... Я вообще считаю себя недостаточно любезным человеком, и потому расскажу такую историю: мы сидим на концерте, и Илюша говорит: "Какие-то декорации знакомые". Я отвечаю: "Задник — с сольника Филиппа Киркорова. Колонны, если память мне не изменяет, с сольника Саши и Лолиты".

И.К.: Это называется "Краснов-дизайн, экономный вариант". Но они ошибаются только в том, что делать что-то для народа есть масса затейников, которые работают с большим энтузиазмом, потому что все равно ничего другого не умеют. Но на концерт же пришел не народ, а те, кто слушал "Наутилус"! А до народа не достучаться — к нему стоит большая очередь всевозможных затейников. В попсовика же Славе поздновато превращаться. Да его и не пустят туда — на фиг он там сдался! То есть сложилась такая ситуация, из которой я для него пока выхода не вижу. Хотя могу ошибаться. Но убежден, что это искусственно созданная ситуация — Слава рыпается против самого себя. Это очень нерезультативно и бессмысленно. И это вместо того, чтобы реально двигаться вперед. Причем в этом проекте отсутствует понятие музыки и музыкального интереса.

—   А между вами и Бутусовым ссоры происходили? Вы когда-либо расходились?

И.К.: Ну да. Бывали какие-то такие моменты. Но вряд ли их можно назвать ссорами. Это было скорее охлаждение. Его и не могло не быть в течение такого длительного срока. Но никогда оно не было тотальным.

А.М.: Ведь двое Весов встретились.

И.К.: Все на дипломатичном уровне, без резких эксцессов. Да и сам я в определенные моменты терял интерес к "Наутилусу". Но всегда все было по-английски — на полутонах, на намеках. Отношения ведь были приятельские. Мы оба не относимся к типу людей, которые любят обсуждать творчество, говорить много о том, что мы делаем. Мы очень редко обсуждали то, что делали. Я не имею в виду проблемы административно-организационного плана.

—   В свое время бытовало суждение, что "Наутилус" в последние годы своей жизни стал склоняться к попсе. То же самое, кстати, когда-то говорили и о группе "Кино".

И.К.: Собственно говоря, и то, и другое всегда попсой и было — по большому счету. Если только вы имеете в виду не определенный специфический советско-эстрадный стиль. В этом смысле  "Наутилус" никогда не был альтернативной группой, которая заранее ориентировалась на какую-то узкую аудиторию, которой нравится определенный тип музыки. "Наутилус" всегда стремился делать популярную музыку. Если прибегать к чисто эстетическим категориям. И в конце 80-х "Наутилус", то есть тот самый наиболее прославленный "Наутилус", в большей степени пытался делать популярную музыку. Со стилистических позиций — и по звуку, и по структуре.

— Многое превратно тут понимается.

И.К.: А потому что не только сейчас, но и тогда — в конце 80-х все определялось концепциями, которые задавались прессой и телевидением. Независимых точек зрения очень мало. Существует одна, а потом журналисты переписывают ее друг у друга. Однажды вдруг стало понятно, что главный способ получить нужную публикацию — сделать грамотный пресс-релиз, потому что все равно 90 процентов журналистов будет просто переписывать то, что написано в пресс-релизе, настригать и комбинировать. Стало понятно, что никакого мнения и тем более критики реально не существует. По крайней мере, в этой стране. То есть такая ситуация, как на Западе, здесь немыслима. На Западе же ситуация прямо противоположная: там, условно говоря, существует точка зрения народа и таблоида. Есть точка зрения специалистов и специальной прессы. Как правило, на Западе они диаметрально противоположны. Вплоть до того, что в Англии, например, существует такой "Mercury prize", который присуждается наиболее интересным артистам в области популярной музыки. Вот в нем за последние девять лет среди награжденных не было ни одного человека, который попал бы со своим альбомом или песней в Тор 10! То есть принципиальное расхождение критической среды, которая навязывает свое понимание, какой должна быть музыка, и массового вкуса, который воспроизводится на протяжении уже многих лет. Специальные издания, посвященные современной музыке, расхваливают те пластинки, которые публика не покупает. Причем создаются специальные кампании в пользу какого-то направления. Как была целая кампания в поддержку драм-н-бейс — в течение полутора лет британские издания (но не таблоиды) раскручивали Roni Size. Но это никак неподтвердилось на уровне покупательского спроса. Просто не пошло. А таблоиды отражают только то, что продается. Spice Girls — так Spice Girls, Роби Вильямс — так Роби Вильямс! У нас такая ситуация невозможна, поскольку нет специальной прессы. У нас есть таблоиды и — все. Ну, еще монополизированы СМИ, которые выражают интересы очень узкой группы производителей. Причем эта группа становится все уже и уже — количество издающих компаний в России в течение последних трех лет значительно сократилось. Но происходит это по причине бедности. Потому что в условиях богатого рынка человек, который продает две тысячи пластинок, конечно, не покупает себе самолет, но может совершенно спокойно продолжать делать такую же музыку. И жить, и иметь какие-то обзоры в прессе, снимать клипы. Да, это музыка на любителя. Но здесь  такая музыка просто не может выжить экономически. Процесс опопсовения находится в полной взаимосвязи с экономическим ростом. На Западе же как только происходит экономический рост, так сразу появляется возможность выползти странным людям и как-то существовать.

_ Интервью было опубликовано в июле в "Белорусской Деловой Газете". С Ильей Кормильцевым беседует журналист Сергей Шапран. Особого повода, по которому оно появилось, нет. Просто Илья теперь половину времени проводит в славном городе Минске.
Мы надеемся, что это интервью поможет вам найти ответы на многие вопросы, касающиеся таинственной жизни группы "Наутилус" и её членов. Читайте, думайте, обсуждайте и задавайте новые вопросы.

P.S. Огромное спасибо ТАТЕ, за помощь в наборе этого материала. Если бы не её труд, интервью не было бы опубликовано на нашем сайте.